ТОГДА МУЗЫКА ЗВУЧАЛА СУПЕРТРАУРНАЯ

 Обычно мы просыпались позже – к восьми (позже было нельзя!) отводили ребенка в сад. У меня работа начиналась в десять или одиннадцать, у жены Нины тоже. И мы просыпались впритык, чтобы потом, после отвода ребенка в сад еще свое доспать. Мы жили вместе с моей мамой, и тогда в ту эпоху иногда еще до восьми утра к нам в дверь раздавался стук. Мама сообщала: «Уже час играют Рахманинова». Если умирал кто-то из членов Политбюро, оповещали об этом траурно-классической музыкой чуть ли не с шести утра (мама просыпалась очень рано).

Одиннадцатого ноября музыка по радио, наверное, была супертраурная, но я об этом никогда не узнаю, потому что в этот день я проснулся раньше мамы и отправился на Ленинградский вокзал – в Конаково электричка приходила в половине восьмого. Это была моя, кажется, вторая поездка в Конаково. До этого я обегал там промышленные предприятия, а в этот раз мне надо было, видимо, принести дары волхвов.

Не помню, как звали ту женщину из СУ-1 или СУ-2 города Конаково, которая занималась стройматериалами. Допустим, Лидия Николаевна. Я с ней договорился, что она продаст мне машину щебня и машину песка плюс еще цемент. Все это стоило довольно дешево. Скажем, машина песка – двадцать рублей и двадцать пять – щебня. А сверх этого небольшой подарок. Я выяснил у нее, что нужно, – женщина она была деловая, в возрасте, без глупостей. Мяса в городе Конаково не видели уже много лет и ездили за ним в Москву.

И в этот раз я вез хорошую баранью ногу и две бутылки шампанского. Мой друг работал тогда в мясном отделе магазина. Видимо, в загашнике у него ничего другого, кроме бараньей ноги и шампанского, не было. Ехал я оформить документы. Смысл покупки был в ее абсолютной легитимности. Я ведь мог выйти на шоссе, тормознуть кого-то – и так делали, но это было незаконно, а на каждый гвоздь должен был быть квиток.

Обо всем договорившись с Лидией Николаевной, я пошел на почту заказать разговор с Москвой – сказать жене, что жив-здоров и что-то типа: «Грузите апельсины бочками». На почте громко работало радио, и я обнаружил несколько индифферентных или печальных лиц. Жена спросила меня: «Ты уже слышал новость?». «Да, – сказал я громко, – здесь работает радио. Умер Леонид Ильич Брежнев».

Я и Людмиле Николаевне сообщил эту печальную – или радостную новость – на что она отреагировала так: «Да? Ну, наверное, умер, да». Ее, конечно, больше нога и шампанское интересовали, она была совершенно правильной женщиной. Но некоторые женщины тогда все же всплакнули: «А он добрый был. Мне его жалко». Ни про Андропова, ни про Черненко потом никто ничего такого не говорил.

– А откуда у женской части населения было представление о доброте Брежнева?

– Думаю, тут дело во внешности. Брежнев не выращивал кукурузу, не стучал сапогом по трибуне. У него были брови и полное лицо, многим женщинам такие мужчины нравятся. Он курил сигареты, был веселый, явно не дурак выпить – в смысле не пьянь, а настоящий мужик. По внешним данным никаким генералом он, конечно, не был, но на полковника тянул. Что он плохого сделал? Да ничего. Расстрел в Новочеркасске был не при нем, про диссидентов народ, с которым я работал и общался на работе и по месту жительства, почти не знал. Брежнев остался в памяти героем анекдотов – незлобных, они говорили только о его глупости.

– А какой ваш любимый анекдот про Брежнева?

– Анекдотов было так много. Вот, например: он читает речь: «Дорогие товарищи! Гав-гав... Мы идем на гавно...» – пауза. «Мы идем на гавно...», – опять пауза и опять:«Мы идем на гавно...», тут ему подкладывают другую бумажку – следующую страницу текста и Брежнев с облегчением зачитывает: «Мы идем нога в ногу с коммунизмом». Или вот: «Чем отличается Брежнев от столицы Камбоджи? Столица Камбоджи – Пномпень, а Брежнев – пень пнём». Или о том, как Леонид Ильич Брежнев принял шведского посла за болгарского. Шведский посол не возражал против поставки Советскому Союзу двадцати пяти тысяч тонн помидоров, но возражал против размещения у себя в стране крылатых ракет.

С 1980 года началось естественное увядание организмов членов правительства, и похороны стали предметами анекдотов: «Ты был на похоронах? – Я билет не достал. – А у меня абонемент». А вот история из жизни. У сестры моего ближайшего друга был сын 3-4 лет, и вот он на полу что-то выстраивает: солдаты, стены, дома, машина. Играет час, два. «Марик, во что, ты играешь? – спрашивает она. – В похороны». Мама, конечно, пришла в ужас, накричала на бабушку с дедушкой, чтоб мальчику по телевизору глупости не показывали. От телевизора детей обороняли именно идеологически, потому что в день похорон мультики, всяких там Болеков и Леликов отменяли и с утра до вечера транслировали похороны. Телевизор был как сейчас компьютер, а игра в похороны была, думаю, предтечей компьютерных игр.

Во время похорон гроб с Брежневым, если мне не изменяет память, сорвался и упал. Тогда показывали прямые трансляции, а потом эту запись, кажется, подчистили. Однажды я выносил гроб из квартиры – нас было двое – и знаю, что для двоих это вообще дело неподъемное, а вы поймите, что там не обычный вариант покойника, а упитанный Леонид Ильич в дубовом-передубовом гробу. По-видимому, кто-то из четверых солдатиков, опускавших гроб, решил, что уже можно ослаблять ремень, и раздался такой вжи-и-и-ик – и грохот. В следующую эпоху или людей подбирали посильнее, или стали делать облегченные гробы.

– Возвращаясь немного назад: а кто были другие женщины, которые всплакнули по Брежневу?

– Билетерши детского кинотеатра «Юность», женщины того же генетического типа, что и Лидия Николаевна. В этом кинотеатре (он недалеко от метро «Октябрьское поле») я проработал почти восемь лет методистом по работе с детьми и молодежью. Составлял репертуар, вел детские киноклубы...

Снова отступление, связанное со смертями. Точнее, не отступление, а переход в совершенно другую мою жизнь – на мою работу, там, где я проводил от 35 до 40 часов в неделю. Я был примером того редкого случая, который материально страдал от смертей членов Политбюро. Я работал в кинотеатре с января 1980-го, а ушел оттуда в октябре 1987-го. Члены Политбюро умирали, кажется, с 1981-го, а последние, считая кандидатов в члены, еще и в 1986-м. Нам хватало и кандидатов, потому что в кинотеатре заменялся репертуар. Ведь детский кинотеатр был на переднем плане идеологической работы. Как была устроена работа кинотеатров? Зарплата зависела от того, на сколько процентов перевыполнялся план.

Максимально можно было получить полтора оклада, и в хорошем месяце мой оклад был не сто рублей, а сто пятьдесят, то есть, «чистыми» почти сто тридцать. В управлении кинофикации и кинопроката мы выбивали возможность одну неделю в месяц показывать на вечерних киносеансах иностранный фильм. Этого нам, как правило, хватало для выполнения плана по выручке. Сложнее обстояло дело с выполнением плана по детскому зрителю.

Моей главной функцией было «делать детей»: ведь надо было выполнить наш главный показатель – определенное количество «дето-посещений» в месяц. В сентябре я, высунув язык, бегал по школам и продавал на год вперед билеты на киноклубы. В год у нас было восемь-десять киноклубов: «Профессия – Родину защищать», «О спорт, ты кайф!» – что-то вроде этого и тому подобное. Дома где-то валяются афиши моих киноклубов. Иногда я мухлевал и приглашал, например, мифических спортивных обозревателей – своих друзей-болельщиков, читателей «Советского спорта». Но, конечно, бывали настоящие встречи и интересные показы.

Любой иностранный фильм, даже не представляющий из себя ничего особенного, главное, что капиталистический, собирал почти полные залы и приносил кинотеатру план по выручке, а соответственно, влиял на получение премии. Но по закону подлости именно в ту неделю умирал член Политбюро или кандидат в члены, и следовала замена коммерческих показов, даже какого-нибудь завалящего чешского детектива, на фильм про Ленина или производственные отношения.

Возвращаясь к вашему вопросу: я только однажды заметил отношение работников кинотеатра к этим смертям – когда умер Брежнев. Тогда кто-то из женщин раннего пенсионного возраста, работавших контролерами билетов, смахнул слезу. Все другие смерти никакой слезой не сопровождались. О Черненко вообще ничего не говорили, об Андропове ходили легенды.

– Какие-то страшные?..

– Не-е-ет. В народе были легенды, что он самый интеллигентный, самый умный, ну, видимо, тут дело в очках. Он был выше ростом и вид такой задумчивый, суровый.

– Еще вроде про его еврейскость говорили?

– Ну, естественно! Нос немножко вниз, а не задран кверху – уже еврейскость. Там, где нет информации, – простор для мифологии.

С этими смертями, прости господи, было забавно. Об этом мои коллеги из Управления кинофикации и кинопроката могут лучше рассказать, но я как практик знаю, что от уровня усопшего зависело, сколько сеансов на сколько дней снять. Если умирал Брежнев, Андропов, Черненко, – отменялись все развлекательные картины. А в случае смерти человека рангом пониже траур длился меньше, и в другом кинотеатре могли не отменить детективы или американский фильм про журналиста в Центральной Америке, если он был прогрессивного содержания. Но детский кинотеатр страдал в любом случае.

– А для той среды, в которой вы общались, смерть Брежнева и других старцев из Политбюро имела внеанекдотическое значение?

– Понимаете, вне работы, я существовал в нескольких «мирах». Для круга моих православных друзей эти смерти почти не имели никакого значения. Жизнь в храме, в общине была совершенно далека от каких-то пикейно-жилетных переживаний. Заботили совершенно другие вопросы и проблемы, которые от смерти того или иного партийного старца никак не зависели. Разговоры, конечно, были, но у них был периферийный характер. Главное, никаких перемен, например, в отношениях государства к церкви никто не ожидал. Даже когда пришел Горбачев. Перемен никто не ждал, а если и ждали изменений, то только к худшему.

Для друзей, близких к диссидентам, для тех, у кого были арестованы родственники и друзья, –тоже никаких надежд на улучшение ситуации не было. После 1982 года арестовывали уже тех, кто не занимался активной правозащитной или иной «антисоветской» деятельностью. Я общался в то время с Зоей Крахмальниковой и Феликсом Световым. Зою Александровну арестовали летом 1982 года. По ее делу были допрошены в КГБ десятки людей.

Судили ее в начале апреля 1983-го. Меня вызвали в КГБ на Лубянку, позвонив, кстати, не домой, а на работу, уже после суда, и несколько часов «вели беседу» (совершенно вздорную, но не в этом суть). Феликса арестовали в январе 1985-го, а судили в январе 1986-го. Незадолго до его ареста мы обсуждали с ним «перспективы» в связи с предстоящей скорой смертью очередного – Черненко, и, понимая, что придет какой-нибудь помоложе – тогда уже было ясно, что, скорее всего, это будет Горбачев, – никакого оптимизма это у нас не вызывало. Даже наоборот. Убеждены были, что впереди – двадцать лет того же застоя, только совсем уже без диссидентов (настоящие практически все уже сидели, Феликсу предстояло стать одним из последних, а дальше уже шла очередь людей совершенно «частных», не общественных). Без диссидентов и с ухудшающейся на глазах экономической составляющей.

– Возвращаясь к началу нашего разговора: вы сказали, что 11 ноября 1982 года повезли в Конаково шампанское и баранью ногу в подарок. Из чего состоял рацион вашей семьи, и как вообще в бытовом отношении выглядела жизнь москвича в конце 1970-х-начале 1980-х?

 Фотографии посуды и одежды 1970 - 1980-х гг. из музейной коллекции Международного Мемориала

– Надо понимать, что жизнь пермяка или архангелогородца выглядела совершенно иначе и много труднее. На семейном человеке в любом случае лежала забота о наполнении холодильника. Если у тебя не было особого блата, и ты не был прикреплен к минимальному распределителю, то твоя жизнь сильно зависела от везения в процессе добычи еды. В городе Конаково, например, еды не было никакой, то есть тех продуктов, которые затем сделают возможным приготовление обеда, ужина или чего-то праздничного. И, собственно, точно такой же была жизнь москвича – кроме жареной картошки с луком, сереньких макарон и сосисок, остальные продукты надо было искать. Были спасительные продуктовые точки, но с каждым годом они уходили в никуда. Что-то можно было купить подороже в кулинарии, но для этого надо было отстоять очередь, а до этого – найти эту кулинарию.

– Такие магазины были, скорее, в центре?

– Они могли быть где угодно, и они могли мигрировать. Например, великолепная кулинария была около ресторана «Черемушки» рядом с метро «Профсоюзная». При этом ты мог зайти в эту кулинарию, и там было пусто или, наоборот, всё заполнено. Все зависело от директора, но также от статуса кулинарии. Например, по соображениям райпищеторга завоз туда мог рассматриваться как приоритетный. Рядом метро или престижные дома, или это вообще престижный район. В общем, зависело от разных вещей, а могло и ни от чего не зависеть.

– А где еще в Москве были хорошие продуктовые магазины?

– Правильный вопрос! Но все зависело от места работы: были ли в окрестностях «правильные» магазины и был ли на работе «правильный» буфет, в котором все продавалось по несколько завышенной цене. Мясо там, например, стоило не 2-2.50 за килограмм, а скажем, 3.50, не помню точно.

– Мясо – это говядина?

– Как правило, говядина, но это была вырезка. Подошва или нет – выяснялось потом, но выглядела она прилично, и такую в магазине не купишь. В магазине, отстояв полчаса или минут сорок, я мог купить то, что называется, суповая кость – с кусочками мяса для наваристого супа, щей. А тут было мясо для гуляша, азу, антрекотов. Можно было и антрекоты купить. Короче говоря, буфет на работе был местом отоваривания на дом.

У меня в кинотеатре была в буквальном смысле жуть с ружьем. Сейчас вспоминать это невозможно, потому что единственное, чем я мог там насытиться, – это ромовая баба за 19 копеек и кекс с изюмом за 16 копеек. Уже через год они стояли у меня комом в горле. И еще напиток «Байкал». При его упоминании у меня каждый раз начинаются позывы рвоты. Что еще? Электрических чайников, кажется, не было.

– Были кипятильники.

– Кипятильники были. Из дома я иногда приносил еду – винегретики, котлетки. Иначе надо было бегать в булочную за несладкой выпечкой. В районах более-менее приличными всегда были булочные. Правда, хлебобулочные изделия портились на глазах, но ими можно было забить желудок. Всё, что касалось рациона завтрак-ужин, – творог, сосиски, яйца, сыр, масло – требовало бега по магазинам. Помню, молочные изделия были в дико неудобных пакетах, одно время появились такие «презервативы». Надо было научиться такой пакет держать, отрезать край и куда-то перелить содержимое или закрепить ржавыми скрепками. Но хлеб и молоко были всегда. Потом с алкоголем начались чудовищные проблемы.

– Но это уже при Горбачёве.

– Да, при Андропове и Горбачёве, скажем так.

Из продуктов, что были всегда, – блинная мука. Можно было приготовить блинчики на завтрак или для гостей и намазать их каким-нибудь домотканым вареньем. А чего-то не было никогда. Полбутылки подсолнечного масла мог занимать осадок, запах от него исходил капитальный, хотя оно могло называться «рафинированное». Ну, конечно, были смешные вещи. Например, очень спасали ситуацию польские замороженные овощи.

– Я была совсем маленькой, но помню, как мама покупала польскую цветную капусту, зеленую фасоль, сливы, клубнику фирмы «Хортекс».

– Для людей, которые постятся, это была находка. Но опять же, надо было ехать за ними на «Парк культуры» или «Академическую» в магазины «Польские овощи». И выстоять очередь.

– А что из фруктов-овощей было в обычных продовольственных магазинах?

– Специфические яблоки «джонатан» за рубль пятьдесят; апельсины в буфете на работе, и все.

– А как же мандарины – атрибут советского Нового года?

– Мандарины могли быть в магазине только в новогодний период.

– А картошка?

– Как правило, она была расфасована по три килограмма в крафтовых пакетах. Надо было обязательно смотреть, что внутри, потому что на девяносто процентов вас ожидала гниль. По легендам часть картошки завозилась из Польши и была она еще более или менее. Картошка же с соседних полей, собранная студентами, инженерами и другими гражданами в не сезон, в грязь, слякоть, полежавшая в овощехранилищах, была примороженная, попахивала и, в общем-то, была несъедобная.

Что касается рынков, то там было всё сильно дороже. Было два главных рынка – Центральный и Черемушкинский. Никаких импровизированных не было, только колхозные. Чудом недалеко от платформы «Новогиреево» построили рынок «Перовский», он был от нашего дома в пятнадцати минутах ходьбы, но там тоже все стоило дорого. Мы, например, могли купить там килограмм квашеной капусты, иногда картошки. Очень мало было торговцев в застойные времена.

За всё экзотическое – орехи, цветы, сухофрукты – отвечали кавказцы. Я их этническую принадлежность не выяснял, думаю, в основном азербайджанцы, может быть, грузины и кто-то из северо-кавказцев. Чем торговали среднеазиаты, не помню, я был редким покупателем на рынке. Можете в столбик рассчитать месячный доход семьи из мужа, жены и двоих детей. Условно говоря, 270 рублей в чистом виде. И дальше подсчитываете необходимые расходы, включая такси и алкоголь.

– А на такси вы из гостей возвращались?

– Да, а иначе не добраться. Если ваш возраст колеблется от 24-х до 36 лет, весь смысл вашей сверхинтеллектуальной жизни, какой бы вы ни были бука и нелюдим, как бы ни выпендривались, и сколько бы ни переводили дома Огюста Конта и ни размножали Солженицына, без общения – невозможно. Поэтому жизнь любого интеллектуала, псевдоинтеллектуала, трепача того времени заключалась в интенсивном общении. Культурная жизнь заменялась общением.

Что касается «культурных событий», то они бывали очень редки и уж очень разнозначны. Например, показывают «Березняк» Вайды. Это событие. Интеллектуалы обзванивают друг друга: в таком-то клубе показывают фильм, и туда идет вся культурная Москва. Спектакль не в счет, потому что в зал помещается 200 или 500 человек, билеты не достать, а в кино можно было попасть. Но с начала 80-х не было никакой общей культурной жизни, актуальных выставок, куда бы стремилась вся элитарная или инакомыслящая интеллигентная, хотя бы в минимальной степени, публика. Конечно, привозили леонардову «Даму с горностаем». Конечно, все на нее ломились, но я имею ввиду все же нечто иное.

– Но ведь были же квартирные выставки и концерты.

– Это эксклюзив, а я все-таки массы беру, и себя, в том числе. Никуда мы не ходили. Ну, верующий ходил в церковь, были какие-то околоцерковные встречи, но все равно это домашние посиделки с тем же вином, а если без вина, то на столе что-то должно быть, и все-таки это разговоры, а они заканчивались поздно. Закончить общение раньше часа ночи мог только умственно отсталый человек, которому нечего сказать и не о чем подумать. А в час ночи метро уже закрыто. Поэтому либо такси, либо уходишь раньше, недообщавшись. Общение всё с двенадцати начиналось.

К семи зовешь, все приходят в восемь-полдевятого. Разогрев, горячее, то-се. Я почти никогда не бывал в компаниях, где а) у кого-то была бы машина, б) кто-то был бы членом партии и в) чья-то официальная зарплата превышала 180 рублей. У меня, конечно, были знакомые-друзья-приятели-однокурсники, которые могли подфарцовывать, но это не имеет отношения к мейнстриму, к тому, как жила традиционная интеллигенция.

Хотя, конечно, и среди моих друзей и знакомых отличия были. Кто-то мог больше, а кто-то меньше квасить дома капусту, делать вино, варенье варить – это не возбранялось. Но кроликов не разводили, поэтому с мясом у всех была проблема. Еще питание зависело от буфета на работе, от мамы с папой… Если папа работает в министерстве или в каком-то правлении, то говорит: «Доченька, нам дали сегодня то-то» или «Я купил мороженую осетрину к празднику». То есть могли быть подбрасывания продуктов от родственников.

– Еще были же заказы к праздникам.

– Да, на работе к праздникам обязательно давали заказы, в которых могла быть масса ненужных довесков. Гречка была дефицитным продуктом и ее давали только в заказах. В общем, голова у всех была занята заготовлением запасов. А уж сколько уходило на это времени, зависело от многих причин. Кафкой и Бродским сыт не будешь.

Что касается очередей, то для меня, жены и знакомых норма была разной. Если давали, например, женские сапоги, то я вставал, даже если впереди было сто человек – прекрасному тут не было предела. Если больше десяти человек за колбасой, не вставал – я был пижон. За мясом очередь шла быстро. Ты должен был тыкнуть кусочек, его кидали на весы или он уже был взвешен, или мясо рубили при тебе, и ты шёл дальше с этим суповым мясом. Если впереди стояли сутяжники, я обычно не вставал, хотя бывали исключения. Потому что из куска плохого мяса на кости с жиром можно было все же сварить суп.

Если вернуться к теме «рынок», то надо подчеркнуть – каждый день на рынок не пойдешь: в восемь утра, как я уже сказал, в детский сад, потом работа и в семь вечера домой, в это время рынок уже закрыт. Человек мог «закупиться» в субботу-воскресенье либо после работы. Конечно, можно было сбежать с работы и кое-что прикупить, как в фильме «Служебный роман», но это зависело от работы и ее месторасположения.

Еще были проблемы со сладкой едой, к чаю. Прием гостей был совершенно отдельным ритуалом.

– Чаще вы ходили в гости или к вам?

– Не могу сказать. Мы жили так далеко, что дальше невозможно. На улице Старый Гай. В 1971 году, когда мне было 17 лет, моя семья туда переехала, первые несколько лет я там появлялся редко, потому что был молодым и ночевал, где попало, а с конца 1976 или 1977 года мы жили там уже с женой. Чтобы вы понимали: от дома до автобусной остановки пять-десять минут, двадцать или пятнадцать минут, если повезет с транспортом, до метро «Выхино» (тогда «Ждановская»). В 1979-м открыли станцию «Новогиреево», добраться до нее можно было за десять минут на автобусе.

– Автобусы редко ходили?

– Какие-то маршрутки ходили. Их то отменяли, то пускали. Они всегда были переполненные, и сесть в них было трудно. Автобус стоил 5 копеек. Как поется в песне Галича:

Пятак – монетка малая,

Ей вся цена – пятак.

Но с неба каша манная

Не падает за так!

Маршрутка вначале стоила 10 копеек, потом почти до перестройки 15, если не ошибаюсь. Километр в такси – 10 копеек, потом проезд подорожал в два раза.

– А много «зайцев» ездило?

– Да, но могли быть контролеры. «Зайцем» и я иногда ездил, но, как правило, у меня был проездной. Каждый день у меня как минимум были две поездка в метро и две в автобусе. «Единый» стоил 6 рублей – это огромные деньги при зарплате 120 рублей в месяц. Он окупался впритык, зависело от того, где ты живешь и работаешь. Троллейбус – 4 копейки, трамвай – 3, автобус и метро – 5. На «едином» особо много не сэкономишь.

– Возвращаясь к теме гостей. Вот, например, вы ждете гостей. Достать торт было непросто?

– В конце 1970-х или начале 1980-х появился спасительный торт «Чародейка», он не был особо дефицитным.

– В отличие, например, от «Птичьего молока», да?

– За «Птичье молоко» в очереди убивали. Недефицитным был и вафельный торт, кексы. «Лимонный» без изюма – 80 копеек, но он не котировался, и «Столичный» с изюмом – рубль 10 копеек. Кекс, если был, покупался к чаю.

– А если вы хотели купить цветы?

– Цветы были большой проблемой. В 1970-е я был молодым человеком и девушкам, за которыми ухаживал, любил подарить цветочки. Даже на Новый год как-то сирень дарил. Я нашел оранжерею (кажется в Измайловском парке), там за пять рублей местный пьяница выносил мне сирень. По заказу Дворца бракосочетаний на Ленинградском проспекте посадили несколько деревьев и зимой они давали приплод. Представляете: сирень зимой 1974 года!..

– А цветочных киосков не было?

– Не было никаких киосков. В каждом районе был магазин «Цветы», но там было пусто. То есть продавалась цветы в горшках, наверное, герань, гортензия... К 8 марта в магазины выстраивались километровые очереди. Были красные гвоздики, но это вещь сомнительная, надо же розочки дарить. Вообще было два вида цветов – гвоздика и роза, в марте – мимоза и какие-то неопознанные цветы. Роза на рынке стоила 2.50 – огромные деньги. В 1970-е за эту сумму можно было на такси из центра доехать почти до «Юго-Западной». По сегодняшним меркам это рублей 600. Деньги на цветы я, студент, копил, а потом шел на Центральный или Черемушкинский рынок. Центральный, бывший Сухаревский, был у метро «Цветной бульвар». Цветы там продавали серьезные кавказские люди. Штучка «гваздыка» стоила 2 рубля или 2.50, примерно столько же – роза. Я покупал, естественно, «адын цветок». Чтобы купить три, надо было иметь другой приработок. В марте появлялись частные торговки подснежниками и мелкими фиолетовыми цветочками, которые все почему-то называли фиалками. Маленький букетик за 30 копеек бывал всегда очень уместен.

– А в 1970-е-1980-е вы бывали в других городах? Наглядно представляли себе разницу между жизнью столичных и нестоличных жителей?

– В 1980-е я ездил мало, но разницу представлял. Я был в городах типа Киева и Одессы, но тамошних магазинов не помню. А в 1978-1979-м был в Перми и Муроме. Шоковое впечатление. Мой отец ездил и рассказывал подобное про какой-нибудь Ульяновск, а это ведь активно посещаемый «ленинский» город. Там все уже перешло в латентный голод, который всегда в каком-то виде присутствовал, но все зависело от социального слоя. У меня создалось впечатление, что в стране почти весь рынок заготовки населением припасов стал полутеневым или полукриминальным. В Москве все зависело от твоих знакомств с продавцами магазинов. Вход с черного входа – не фигура речи. Даже к буфету на работе доступ имел только тот, кто работал в этом учреждении, «левый» посетитель туда войти не мог.

Правда, вахтер мог пустить своего родственника или знакомого: «Сосиски клевые привезли» (или апельсины, или пирожное картошка»). Криминалом отдавало, когда тащили с продовольственных баз или распродавали дефицит с черного входа. Буфет на работе был видом «низового» распределителя. Огромное количество людей питалось на работе. Вот я, например, питаться не мог, об этом я уже рассказывал.

До кинотеатра с осени 1979-го где-то полгода я проработал в Институте социологии Академии наук в секторе «Общественное мнение», а до этого – больше года в библиотеке ИНИОНа, в отделе каталогизации. Но в ИНИОНе я был на временной работе – два месяца работал, 10 дней отдыхал. Если бы у меня по ошибке отдых был не 10 дней, а 9, меня обязаны были взять на постоянную работу, там за этим бдилось. В ИНИОНе была обычная столовка – с небольшой изжогой, не хуже, чем на какой-нибудь студии Горького, где я работал за 5-7 лет до этого. (Про столовую ИНИОНа запомнился анекдот: в один прекрасный день, точнее, обеденный перерыв мы обнаружили в меню такой суп: «Рассольник Ленин. с курицей», что, по всей видимости, должно было означать «Рассольник ленинградский с курицей». Но есть его, тем не менее, никто не стал.) А в Институте социологии не было, кажется, ничего, ни столовой, ни буфета.

– А чем вы занимались в Институте социологии?

– Работал над опросом об отношении москвичей к Олимпиаде-80: вот будет Олимпиада, и что москвичи об этом думают. Это было дико интересно. Кроме того, я был автором широко популярного в узких кругах стихотворения, начинавшегося строкой «В Москве не будет Олимпийских игр...», что придавала моей причастности к этому опросу некоторую пикантность. Я занимался технической выборкой по Москве, и к этим людям должны были прийти профессионалы с анкетой, которую заполнять надо два часа. Но до того надо было сделать выборку опрашиваемых.

Как это делалось? Получая бюллетень на избирательном участке, вы расписываетесь в домовой книге избирателей. Эти книги, святая святых, находились в охраняемых комнатах в районных советах или райкомах партии (это было в одном здании). Комнаты распечатывали, вооруженная охрана меня туда пускала, и я выписывал телефон и адрес каждого, кажется, 120-го жителя. В Америке такие репрезентативные выборки делались по телефонным книгам, а у нас единственную телефонную домашнюю книгу после войны выпустили только в 1971 году, но она была абсолютно нерепрезентативной – ведь телефоны были далеко не у всех москвичей. Поэтому как источник с полным списком граждан решили использовать домовые книги.

К чему это я рассказываю? Целых полтора месяца я активно питался в столовых райкомов партии. Райкомы партии, в которые я ходил, тоже были взяты по выборке. Например, из 30 районов я был в 10 или 5. А раз я уже оказался внутри здания, то мог питаться в местной столовке. Может, был еще отдельный кабинет, куда первые секретари водили девушек, этого я не знаю, – я обедал со всем русским народом, который там работал, и той едой я бы не побрезговал, наверное, и сегодня.

– И чем же там кормили?

– Салатиков восемь-десять – капусточка, но съедобная, оливьешечка… Рыбка под маринадом – и рыбка хорошенькая, и маринадик получше. Сваренное вкрутую и разрезанное пополам яичко помазано красной икорочкой! И стоило оно, скажем копеек 25. В обычной столовой яйцо под майонезом – это был кайф, а тут вариант не для слабонервных. И супы не менее трех видов, и энное количество вторых блюд. В общем, больше ассортимент, качество лучше. Меньше комбижира, больше сливочного масла. Мой желудок был «испорчен» домашней бабушкиной едой. С молодости у меня была если не язва, то уж гастрит на двести процентов, и общепитовская пища тут же отзывалась внутренним голосом.

– Ну, а если вернуться к 1982 году, к Брежневу...

– Это я рассказываю про 1979 год. С середины 1970-х время в СССР в каком-то смысле остановилось, и 1982-й мало чем отличался от предыдущих. Если говорить об изменениях, которые хоть как-то могли коснуться меня лично, то менялось все только в худшую сторону. В бытовом отношении потом могли быть какие-то улучшения или, наоборот, ухудшения, открылись магазины-закрылись, в глобальном смысле это не имело значения. Например, открыли фирменный магазин «Овощи-фрукты». Напротив поселка художников «Сокол» стоят такие симпатичные кирпичные многоэтажки, и там внизу был магазин. Такого ассортимента как там, я до этого не видел. Но это уже после 1983-1984 годов, после густопсового застоя. Поэтому, когда я рассказываю про 1977-й или 1984 – это всё условный 1982 год. В общественно-политическом отношении 1982 год – очень трудный, ничего отрадного не было. Единственно отрадное – у меня родилась дочка, но это все же другая история.

– А как было с покупкой одежды?

– В нашей семье одежда покупалась редко, потому что мы были малоимущие.

– Вы сказали, что тесть у вас был, что называется, «со средствами».

– Да, его зарплата была резко выше наших. В тот момент он был уже доктором наук. Работал в госплановском институте теоретиком по снабжению, сейчас это называется логистика, кстати, был одним из первых логистов. В 1940-е был репрессирован, но остался убежденным коммунистом, такой еврей-коммунист. В чем-то он нам помогал, хотя виделись мы редко.

Возвращаясь к разговору про одежду. Хорошая рубаха носилось до дыр не из-за жадности, а потому что это был дефицит. Не буду говорить про женское нижнее белье, но в мужских носках из искусственного эластика, извините, жутко потели ноги. Первый путь, чтобы достать одежду, –фарцовка. То есть, если жена хочет дубленку, покупаешь с рук. Давались адреса, и в начале 1980-х мы купили жене дубленку, кажется, за 350 – очень дешево, но она была какая-то ужасно тяжелая. Ездили куда-то на дом. За 450 можно было достать болгарскую, монгольскую, канадскую, расписную, а с мехом ламы – уже за 500. Поймите, что такое 500 рублей. Дубленка стоила четыре моих месячных зарплаты! Джинсы от 50 или даже 70 рублей «на глазах» выросли до 150. Если люди скажут, что покупали за 200 – пожалуйста, прекрасно, но начинались джинсы с 50, если ты, конечно, вхож в квартиру к фарцовщику. С 1972-1973-го – уже не меньше 70. Дубленка и джинсы – вещи необходимые, ну женщине еще нужны сапоги. Эту униформу надо было добыть, то есть твои интересы моментально переходили в теневой бизнес. В магазине «Березка» я был единственный раз в 1981-м или 1982-м, но зато в самой дефицитной, книжной, и вынес оттуда целую тележку книг.

– Книжная «Березка» была одна?

– Да, на Кропоткинской улице, которая ныне Пречистенка. Она была ближе к Садовому кольцу, к Зубовской площади. В ней всегда было пусто, и подходить к ней было опасно, потому что рядом ничего не было – пустыня! А я пришел туда с бельгийкой Франсуазой, моей крестной, и будущим московским священником. Мы вместе с ней покупали книги. Потом я как деревянный шел с этими пакетами, боясь погони и задержания. Понимаете, что я нес!?..

– А чем вы расплачивались?

– Я – ничем, а Франсуаза – бельгийскими франками. Бельгийский франк был, как доллар, конвертируемой валютой.

Сразу оговорюсь: никогда не осуждал фарцовщиков. Я не любил в чистом виде спекулянтов, особенно книжных, потому что для меня с моей зарплатой книжный рынок был недоступен. Я был читающим человеком, интеллектуально интересующимся, но у меня было три-четыре полки книг. В каком-то смысле книги оказались родственны в моем миропорядке колбасе – качественное и то, и другое было для меня недоступно. Колбасы у нас за столом почти никогда не было, и библиофилом я не стал.

Наверное, поэтому из меня получился очень хороший, не благоухающий «краковской» и финским сервелатом, директор библиотеки. Шутка! Если колбасы вообще не будет, я о ней и не вспомню. С книгами все, конечно, сложнее, основную духовную пищу составлял, конечно, тамиздат и самиздат. Ну, было у меня три полки, потом стало шесть – подарки на день рождения и так далее. Покупал книги я несколько раз в год. В книжных ничего не было, рынок, повторяю, был черным. Кто-то мог отовариваться в «Книжной лавке писателя», но я не член Союза писателей. У меня был единственный знакомый писатель, обладатель совписовской корочки – покойный Володя Тихомиров, переводчик «Беовульфа». Вот он иногда что-то прикупал нам ценное.

– У вас такая пестрая рабочая биография. А какое у вас образование?

– Педагогический институт имени Ленина, потом ВГИК, но все это была антиучеба, и к делу не имеет отношения. Из Педагогического я был выгнан на четвертом курсе за академическую задолженность. А на самом деле за то, что мы с моим другом отличником Мишей Гуревичем были задержаны в Петербурге, допрошены в КГБ и конвоированы в Москву с милицией, а в Москве отпущены на вокзале. Третий с нами задержанный был арестован, посажен в сумасшедший дом в Москве, а мы были вызваны к ректору. Ну, задержали нас в Ленинграде за прогул военной кафедры и что? А вот за день прогула военной кафедры выгоняли из института, но мы были умными еврейскими мальчиками. Вместо учебы пошли на военную кафедру, сказали, что не можем в пятницу и отработали во вторник – побегали по снегу. Они уважали тех, кто отрабатывает прогулочный день.

Военная кафедра сказала, что претензий к курсантам Беленкину и Гуревичу не имеет, поэтому ректор не получил от кафедры на нас бумагу. Если бы им позвонили из КГБ, а тут позвонил ректор, и они были рады поставить его на место, показать, кто тут главный. У меня было прогулов 148 часов, а Миша Гуревич – отличник и ленинский стипендиат. То есть, получалось, гнать надо было только меня. В результате, мы отделались выговором с занесением в личное дело. Ну а когда через год появилась академическая задолженность по русскому языку, и моя фамилия всплыла, я был отчислен немедленно. Ну, потом я восстановился и закончил заочный пединститут.

– А во ВГИКе вы на каком отделении учились?

– На киноведческом заочном. Теперь летом отпуск у меня был не месяц, а два, включая летнюю сессию в институте, и на даче я мог проводить с семьей заметно больше времени. Ради учебного отпуска я туда и пошел. Мне было 26 лет, когда в январе 1980-го я пришел в детский кинотеатр. К этому времени в трудовой книжке у меня уже была тридцать одна запись! С такой книжкой меня уже никуда не хотели брать. А выбор работы в моем случае был весьма ограничен. Опыт почти трехгодичной работы в школе меня, в силу ряда причин, не прельщал. С высшим образованием в охрану, сторожем, в котельную могли взять только по блату, по звонку из КГБ или по другим исключительным обстоятельствам.

Да, можно было устроиться на работу под другой фамилией. Например, жена записалась в дворники, и можно подметать вместо нее и даже получать зарплату вместо нее, но официально, с трудовой книжкой, устроиться на подобные работы было нельзя. Уверен, что все случаи работы человека с высшим образованием на должностях, его не требующих, – случаи блата или каких-то местных специфических условий.

А в моем случае вообще нигде не хотели разговаривать, потому что я стал «летуном». Это выражение – «летун» – появилось при Хрущеве, когда появилась возможность беспрепятственного перехода с работы на работу. Не важно, как появилась в моей трудовой книжке тридцать одна запись, но при взгляде на них любого заведующего отделом кадров хватал кондратий. Это был заколдованный круг. И единственное, куда меня взяли, – в кинофикацию методистом по работе с детьми и молодежью. Но в течение года запахло паленым, что меня выгонят.

Я же опытный и понимал, что с начальством сработаться сложно – не из-за моих каких-то особенных качеств, а по объективным причинам. Как пел Галич, «ведь начальник умным не может быть, потому что не может быть!». И мне надо было как-то закрепиться, потому что каждый год менялось начальство, становилось всё хуже – приходили выгнанные с предыдущих работ менты, алкоголики и стервы из райкомов с антисемитским душком. И я поступил во ВГИК, стал студентом профильного института. Факт моей учебы во ВГИКе вызывал у начальства зубной скрежет, но благодаря этому меня не трогали. Больше никак ВГИК мне в жизнедеятельности не пригодился, но я его закончил и стал дипломированным специалистом.

– А у кого вы учились?

– У Елизаветы Михайловны Смирновой, которую студенты предыдущих «призывов» незлобиво обзывали: «баба Лиза, баба Лиза, мастер киноанализа». На параллельном курсе преподавала такая Колодяжная. Тоже мастер киноанализа, но какая-то менее приемлемая, что ли. Смирнова оставила о себе самые хорошие воспоминания, за работы ниже четверки не ставила. На заочном надо было сдавать много письменных работ. Надо было хоть что-то из себя выдавливать, это в творческом плане хорошо. А потом месячная сессия, во время которой я водил своих друзей во ВГИК смотреть «Гибель богов», «Кабаре»…

– Как бы вы охарактеризовали жизнь в те времена?

– Жизнь была достаточно убогой, в каком-то упрощенном смысле – неинтересной. Противоречие между свободой внутренней и несвободой внешней, пусть и не тюремной, когда эта несвобода тебя постоянно искушает, приводит к плачевным результатам. Одни варились в собственном соку, другие вели сектантский образ жизни, третьи потихоньку «разлагались» – пили, глупели, погружались в убийственный конформизм. Моя «интеллектуальная жизнь» «текла» от одной тамиздатской книги к другой, от одного общения с друзьями до другого. Жизнь вне мирового культурного контекста, при весьма ограниченном поступлении необходимой информации – все это обернулось для многих из моего поколения трагедией упущенных возможностей. Совершенно другая жизнь началась только в конце 1980-х, в 1990-е.